В 2003 году в издательстве «Технопринт» попечительством друга поэта Николая Козлова вышел сборник избранных стихотворений Алексея Жданова «Западный полюс земной».

Ниже материалы из сборника:

ПОКАЯНИЕ В ЗАМКНУТОМ КРУГЕ

(из автопредисловия к книге стихов «Западный полюс земной»)

Алексей Жданов читает стихи на набережной в Троицком предместье. Минск, 80-е годы прошлого века. Алкоголь и усиленные попытки разобраться в себе и через это определить своё место в мире, лишили многого и, прежде всего, отняли потребность любить. Я понимал, как много, как неизмеримо много тепла необходимо, чтобы в душе возникла любовь, и видел, что тепло уходит, что его всё меньше и меньше, и поэтому холодеют чувства, исчезает необходимость в общении с людьми, наползают чёрные полосы, – моя поэзия черствела, костерок задувало сырым и холодным ветром, пепел, серый пепел и ничего больше. Меня убило время, и я сам убил его в себе, времени не воротишь, и я не воротил…

Я сам обрёк себя на внутреннее одиночество, убоявшись людей, напялил маску высокомерия, спрятав под ней свою душу, стал циником, да и не мог стать другим, ибо считал, что иначе обрастёшь восторгами и пустяками и сделаешься наивным обывателем, лишённым всяких сомнений. Я привык к алкоголю, видя в нём возможность освобождения, и он сначала обострил мои чувства, а потом постепенно стал сводить их на нет…

Исповедуется больной, лишённый веры человек.

Мои стихи не несут откровений, не поют песни высокой прекрасной любви, ничего в них не сообщается о событиях внешней жизни и космических свершениях, он не решает проблем века, но мне всегда казалось, что всего этого и не нужно вовсе. Я думал: когда-нибудь сядет солнце и пойдёт дождь, и кто-нибудь, грустный и неприкаянный, будет сидеть у окна и смотреть на тёмный вымокший двор. И я писал свои стихи про «когда-нибудь». Я не хочу стихов, которые не помещаются в моём маленьком человеческом сердце. Я боюсь внешний явлений, прячусь от них, я за «когда-нибудь», за ласковое залопушье, где можно просто полежать, вытянув ноги. Замечательно, конечно, с помощью лиры заниматься пробуждением добрых чувств, однако я убеждён, что связь добра и зла не так уж прямолинейна и однозначна, как многим кажется. Я убеждён, что будет время, и потомки наши посмеются над попытками унифицировать человека и свести его к сумме правил и запретов, и многое, очень многое в нашем современном вызовет горечь…

А. Жданов

Июль 1993 г.

* * *

Помутились источники вод.
Закручинились речка и лес.
Утвержден православный народ
в трудном праве на массу и вес.

Наступает такая пора,
когда светом становится тьма.
И проходит граница добра
на околице дальней ума.

Только время – само по себе.
Да простят мне учительский слог.
Есть высокое в каждой судьбе,
бескорыстная Истина – Бог.

Бог не может быть добрым и злым.
Он воистину только Един.
Каждый поровну солнцем палим
от рождения и до седин.

Одинаково мочит дождем
грешных, праведных, всех остальных…
Кто-то, зная, что будет потом,
полагается сердцем на них.

Разум бьется, как рыба об лед.
Поминальною свечкой горит.
Но под верою скрыт обиход,
а за знаньем – диавол стоит.

Помутились источники вод.
Темный лес опрокинулся в синь.
И до самых краев небосвод
затопило светило – Полынь.

1979

* * *

Солнце в оконной раме,
словно в венце двояком.
Разум на зыбкой грани
света с обратным знаком.

Бренными станут страсти.
Равное станет ровным.
Наши мечты о счастье –
кодексом уголовным.

Пастырь лишится паствы
по наущению злому.
Серый залепит пластырь
трещины и проломы.

Общее наше древо –
лиственница кривая,
страшная, словно рево-
люция мировая.

Общее наше место –
пусто, отнюдь не свято,
как ледяная месса
певчего автомата.

Общее наше дело:
словно на поле боя
дума, чтоб солнце село
и не вставало боле.

Солнечное желанье:
стать невеселой тенью.
И не луной, так дланью
осуществись, затменье!

1979

* * *

Любит, как целое – часть,
как урожай – суховей,
наша народная власть
верных своих сыновей.

Верит, как солнышку – тень,
осень – миграциям птиц,
наша нижайшая чернь
в истины передовиц.

Слышишь, как смешанный хор
сладко поет в юбилей!
Необозримый забор.
Вышки чумных лагерей.

Яркие прожектора,
тьму прорезают и рвут.
Тихо… Уснув до утра,
песен своих не поют.

Ночь, словно общая мать,
усыновила народ.
Можно младенчески спать,
в снах прозревать наперед.

И невозможные сны:
смертную казнь на миру –
верные видят сыны
и забывают к утру.

1979

* * *

Ждали грядущего Хама.
Ждали, глаза проглядели.
Кровь на руках просыхала.
Сыпь проступала на теле.

Годы впотьмах проходили
где-то на лесоповале.
Идол в парадном мундире –
как на него уповали!

В клубе – вечерние танцы.
Пьянство по градам и весям.
Глыбами атомных станций
черные дыры завесим.

Ждали. В картишки играли.
В люди ходили и в гости.
А обрели магистрали,
где в основании кости.

Звездная наша берлога.
Рябь взбаламученной ряски.
Лик изумленного Бога
на полоумной раскраске.

1979

* * *

Вот и осень пришла, словно лишнюю чарку хватила.
Всюду жухлые листья и желтые лица солдат.
Я не пил ничего. Мне осеннего хмеля хватило.
Я привык притворяться и голову прятать в бушлат.

Пьют отцы-командиры. Довольная, курит бригада.
То ли сеется дождь, то ли сыростью тянет с болот.
Я хочу быть один. Одиночество – это награда
рядовому солдату, служить ему минимум год.

Это – тысяча с лишним ленивых таких перекуров.
И неведомо сколько циничных и скучных бесед.
Я не лучше других, только служба моя – синекура,
по сравнению с той, на которую ходит поэт.

Если топают в ногу, молчит самозванная лира.
Говорит барабан. Впереди – командир полковой.
… Я курю сигарету, я вижу в глазок нивелира
перевернутый мир и друзей своих вниз головой.

1969

* * *

Свежепостриженный сквер.
Трупы дерев и кустов.
Словно из зарослей верб
выстригли облик Христов.

Солнце садится… Закат…
Чуть багровеют дома,
и ботанический сад,
и городская тюрьма.

Круглый, как стереотип,
как мировая душа –
по небу косо летит,
агонизируя, шар.

Как делегаты на съезд,
тянутся мошки на свет,
словно состряпан протест
на обратимость планет.

Стая Христовых невест –
свора парящих ворон,
словно послали протест
на невозвратимость времен.

Страх городит огород…
Город угробит пожар…
Темное небо поет
песни политкаторжан.

Словно в чумной лазарет
кто-то идет в ресторан,
и возвращает билет,
как Карамазов Иван.

Плачет веселый чудак
или, упившись вином,
лезет к себе на чердак
и забывается сном.

Утром, хлебнув натощак,
чтоб ничего не тряслось,
он расчищает рычаг
и корректирует ось.

1978

* * *

Никуда не уйдешь от судьбы.
Повелела нам Родина-мать
корчевать вековые дубы,
корабельные сосны валять.

«Раскорчуй! Растопчи! Раздави!
Посмотри, как душа раздалась!»
В самый раз объясняться в любви –
в самый раз, в самый раз! в самый раз!

Я веселые избы рублю:
тёс дубовый, сосновая крепь.
Я рисковые игры люблю,
как кочевник ковыльную степь.

Я хорошую жизнь мастерю,
флигелек к житию-бытию.
Я присяду потом, покурю
и подумаю думу свою.

Хорошо я гульнул на миру.
Я заслуженный думатель дум.
Развалюха стоит на юру,
в ней ведунья живет да колдун.

На закате начнут ворожить,
черных глаз до утра не сомкнут.
Не дадут мне в достатке пожить,
злую порчу на всех наведут.

Я бы этих ведуний-старух,
чтобы воздух не портили зря,
повыкуривал из развалюх
да загнал без сроков в лагеря.

Не лежи, как бревно, поперек.
Отторцую не то, ошкурю!
Мастерю флигелек-лагерёк,
интересную жизнь мастерю!

1979

* * *

Волки воют протяжно и жутко,
Этот вой не страшит, а печалит.
Эта ночь холоднее рассудка.
Круче крепкого черного чая.

Лунный свет разнимаем на кванты.
Их потом не собрать воедино.
И луна, как тоска оккупанта, –
так все глухо и нелюдимо.

Только воют голодные звери,
ошалев от январской диеты.
И душа замыкается в сфере
зимней стужи и лунного света.

Лишь проплешины, пустошь в рассудке,
где светло и поэтому страшно –
как несытые волчьи желудки,
жутковато гудят и протяжно…

Перепады протяжного гуда.
Распадение лунного света –
на минуту навеяли чудо,
закрутившее эту планету.

Волки воют… Печаль навевают…
Стынут звуки над логовом черным…
И душа, словно чай, остывает,
разогрета теплом рукотворным

от натопленной печки, от чая,
в густоте немудреного быта…
И, как радость, которой не чают,
неподвижное небо открыто…

1979

* * *

Нас закляли одним рубежом.
Нам равно отмеряются дни.
Мы живем без невест и без жен,
без друзей – совершенно одни.

Мы отнюдь не до жизни жадны.
Наши годы – как глины комок.
Спим и видим: вползающий в сны,
фиолетово-сизый дымок.

Словно где-то курится вулкан:
едкий дым поглощается сном.
Нашим душам и нашим рукам
навык дан и секрет объяснен.

Но его мы успели забыть.
Нас закляли одним рубежом.
Обретением общей судьбы,
как бубонной чумой заражен,

без изъятий, каждый из нас.
Снизу – снег, а вверху – облака.
Ну, а если провалится наст –
пропадем за понюх табака.

Мы ни славы не ждем, ни наград.
Вот проводят Вселенский Собор.
Мы – не мраморный мощный фасад,
а связующий камни раствор.

Хлынул дождь, ураган налетел,
потряслись основания гор.
Но фундамент незыблем и цел.
И стоит неподвижно Собор…

Как до времени данный секрет,
из пределов сего бытия –
проливается солнечный свет,
источается запах жилья.

1979

* * *

Но надо верить, оттого,
что дым встает и тучи виснут.
Из совершенно ничего,
неизъяснимо, бескорыстно…

Но надо верить, потому,
что вся действительность нелепа.
И в фиолетовом дыму
исчезло утреннее небо…

Но надо верить. Не за стыд,
и не за страх, взирая снизу,
как голубь выспренно летит,
взмыв с нелюбезного карниза…

1975

* * *

Где-то там, у начала вод,
и у всех остальных начал
мой единственный друг живет –
и не пишет, а обещал.

Что поклоны святым мощам,
человечество, белый свет?
Друг не пишет – а обещал.
И другого такого нет.

Докричаться – не хватит рук.
Нет рубля – телеграмму послать.
Друг не пишет – не пишет друг.
Надо, что ли, его проклясть?

Я давно и письма не жду,
ни других никаких вестей.
Я блуждая, попал в беду,
в замечательный мир вещей.

Души схимников и мещан –
примечательный симбиоз.
Друг не пишет, а обещал…
Все – воистину. Не всерьез.

1979

* * *

Сегодня ветер иступлен.
Им все пространство взято в плен.
И свищет он, все свищет он –
зловещий ветер перемен.

Как на века – затихла Русь.
Глухой зимы закон суров.
Пусть перемены – не боюсь.
Боюсь ветров. Боюсь ветров.

1982

* * *

… И лежат в изголовье ручные часы,
бесполезно блестит циферблат.
И последние звезды, как капли росы,
на светлеющем небе горят.

И стихи, как молитвы, в ночной тишине,
в тесноте человеческих «я».
И слова, словно пятна на белой стене,
на стерильной стене бытия.

И стена лишь снаружи стерильно-бела,
образуя к земле вертикаль…
Гробовая плита – а под нею тела,
Не истлевшие кости и сталь…

Проясняются судьбы, как сад в сентябре,
за стеною кончается сад…
И последние звезды горят на заре,
и часы в изголовье лежат…

Я себе оправданья ни в чем не найду.
Не сыщу себе счастья нигде…
Я – в сентябрьском пустеющем светлом саду
на стирающем время дожде…

1979

* * *

Мы идем из своих развалюх –
и опять упираемся в них.
Наша ночь начинается вслух,
а кончается в корчах немых.

Мы приходим на те же круги,
в то же место, откуда ушли.
Там, где время и Вечность – враги,
под ногами не будет земли.

Наше время – как сказочный волк.
Расклюет ему глаз вороньё.
Наша жизнь – словно карточный долг,
приросла из себя самое.

Наши души – слоеный пирог,
много всякой начинки в слоях…
В чистом поле – развилка дорог
и кобылий навоз в колеях.

Неотесанный камень во мху.
Непечатная надпись на нем.
И плывут облака наверху.
И плывут они ночью и днем.

И уносится взор в небеси.
Перекрестным становится жест…
Колокольная тишь на Руси,
как в минуты высоких торжеств.

Лишь плывут облака наверху.
Тихим ветром колеблется свет.
Лишь покоится камень во мху
и таит вековечный секрет…

1979

* * *

Истины, как волки у ели,
в яром хороводе кружили.
Вытворяли все, что хотели.
Выгулялись. Лапы сложили.

Стали ни на что не похожи.
Слиплись в фиолетовой тине.
Лопнули, как струпья на коже.
Сыпью расцвели в скарлатине.

Сделались гноящейся раной.
Раком. Сыпняком. Глаукомой…
Люди закололи барана,
овна, говоря по-другому.

Куриц двадцать пять ощипали,
всё это сложили, где след им…
Истины уснули – и спали
вплоть до не истекшего лета.

Ожили, примерно в июле,
пожили, благие старушки.
Умерли. Пространство свернули.
Время замочили в кадушке.

Длилось это месяц, не доле.
Либо бесконечные годы.
Кончилось – и выход на волю
стал одновременно уходом.

1979

* * *

Черные полощутся флаги
с белою, как дни, бахромою.
Белые скелеты в овраге,
белые метели зимою.

Белые на Севере ночи.
Желтые вдоль берега косы.
Сине-бирюзовые очи
белого, как лунь, альбиноса.

Белые медведи на льдине.
Белые незрелые дыни.
Белый, как билет, холодильник
с вящей белизной в середине.

Истина бела, как кольчуга.
Плавится рассудок от зноя.
Истина – как радиус круга
с неопределенной длиною.

Длительно. Дотошно. Детально
знаний раздвигаем границу.
Истина – темнейшая тайна,
выдумка, навет, небылица.

Истина – чернейшая туча
в небе суматошного лета –
солнечный упрятала лучик,
но не уничтожила света.

1979

* * *

… А жить ничуть не хуже,
а даже веселей.
Торжественные стужи,
над родиной моей.

И труд еще по силе.
И слезы – солоней…
Страна моя, Россия, –
а что же будет с ней?

Но мы одно и то же.
И только от того
с Отечеством не может
случиться ничего.

Найдет коса на камень,
погибель – на народ.
И все, что будет с нами,
известно наперед.

И мы – не волки в своре,
не воины в строю,
стоим в едином створе
у бездны на краю.

1980

* * *

ТРИПТИХ

1

…Сначала дождь моросит,
смывая кровь с мостовых.
Потом Московия спит
проклятым сном о живых.

Сначала верят в одно,
потом иное твердят,
потом, как мухи в окно,
в открытый космос летят.

…Итак, в начале начал,
вводя в соблазн и тоску,
восточный ветер качал
безглазый труп на суку.

Истошно ворон кричал,
и труп качался без глаз,
когда в начале начал
в крови Москва началась.

Неужто толща веков
таит Божественный план?
С утра хмелен Смердяков,
а в полночь пьян вдрабадан.

Неужто наш Ангелок
с лицом, как Божья роса,
обут в московский сапог,
вторая лапка боса?

И всуе крыльями бьет.
Крепка хозяйская цепь.
И снова – дождик идет,
и кровь смывая, и цель.

Идет не год и не два
сквозь черный пласт временной.
Урчит в потемках Москва
в лучах зари ледяной.

Темнеют щели глазниц.
И ворон черен, как смоль.
Черты событий и лиц,
и судеб – смыл алкоголь.

А где-то в дебрях тайги,
в глуши замшелых болот,
малюют черти круги
под мерный стук сковород.

2

…Пространство плачет навзрыд,
сучит ногами, ревет.
И тощий месяц стоит
венчая пламень и лед.

Мешая совесть и страх.
Сгущая ужас и стыд.
Чуть светел мир на костях.
И дождь над ним моросит.

Пластами движется сон,
в те сферы явь уводя,
где все – пребудет во всем,
в шершавых струях дождя.

По крышам разных высот
бесшумно дождь шелестит.
Изжиты дни наперед,
а в прошлых быть предстоит.

И в меру ветер свиреп.
И душу жгущая боль
тверда, как цены на хлеб,
на сахар, спички и соль.

3

Горит, немыслимо-ал,
пространства западный край.
А мир умышленно-мал,
в масштабе множества крат.

Прошли здесь орды татар,
доныне память жива.
Клубится пьяный угар,
кровавый, как татарва.

И рваный ржавый туман
ползет над целой страной!
Зеленый, словно имам,
древесный стыд за спиной.

Стена враждебных древес.
С иголок капает яд.
Идет незримый процесс.
Дозрел – и гаснет закат.

Нисходит влажная тьма,
чернит черты бытия.
Едва колеблет дома
сквозного света струя.

…И в меру ветер свиреп.
И душу жгущая боль
тверда, как цены на хлеб,
на сахар, спички и соль.

1978-79

* * *

В зыбких слоях, как на волнах, в конвульсиях света –
судьбы людей, обязательства их долговые.
Время идет. И вращается эта планета.
Луг зеленеет, и люди гуляют живые.

Здесь, на скамеечке, дождиком моченой летним,
шедшим всю ночь, а к утру переставшим, в июле,
веком двадцатым, в году его самом последнем,
сладко, постыдно и медленно мысли уснули.

Спящие мысли – куда там несноснее прочих.
Прочь, без оглядки – от вольного спального места.
Происхождением: из служащих, или рабочих,
или крестьян. Или просто из чувства протеста.

Пункты анкеты – вопросы, ответы, приметы…
Солнце встает… Настоящее все различимей,
все непонятней… все злее… И выхода нету…
и задремавшие мысли по той же причине…

Выхода нет. Приговор: пребывать в настоящем…
Летом… зимою… всегда… и по месту прописки…
И ни потомкам, ни предкам, в могилах безжизненно
спящим,
ни к со-временникам спящим, ни к самым далеким,
ни к близким…

Вольному – воля, как соизмеримому – мера.
Чистое поле, где творческий ветер гуляет.
Есть беспощадная черная личная вера.
Жаром ее оперение крыл опаляет.

1980

* * *

Тихо льется доверчивый свет,
возвращаясь в ушедшую тьму.
Я живу на одной из планет,
на которой – и сам не пойму.

Существуя меня наперед,
часть того, что теперь уже – я,
оплатила свой жизненный счет,
и ушла за черту бытия.

Изменился за тысячи лет
наш веселый языческий шар.
Поглощает космический свет,
как микстуру, земная душа.

Только чур меня! Чур меня! Чур!..
Обратимо движение дыр.
Принимает у города Ур
Авраам спиртовой эликсир.

Он напьется – как спятит с ума.
Повелит приготовить кобыл
в путь-дорогу… Пойдет кутерьма…
Я забуду, что я уже был.

1979

* * *

Рукокрылая тварь – нетопырь.
Свет зари – черновой полутон.
В пять минут подымается пыль,
и века оседает потом.

Все дороги ведут вникуда.
Но описанный круг – оборот.
И веселое чувство стыда,
и разбойная боль за народ.

В три колечка на камне змея,
в три обхвата матерый дубок.
А над ними, как суть бытия, –
сопредельного мира дымок.

Перейдешь эту речку и лес –
угораздишь в Литву, или в ад,
или в рай, или в свой интерес.
Только в общее дело – навряд.

Что-то будет? Поди, угадай!
А в ручьях – ледяная вода.
Вот судьба привела в Гудогай
по одной из дорог вникуда.

Перейду это поле пешком,
перебежчик за длинным рублем.
И прибьют меня пыльным мешком,
на обочину бросят кулем.

Обглодают мой труп муравьи,
им вкусна оболочка моя.
И расправит колечки свои,
расклубит свое тело змея.

Зашумит своей кроной дубок.
Просвистит нетопырь в полутьму.
Уничтожится в небе дымок,
как и не был – и быть по сему…

1979

* * *

За спиною звучат голоса…
На рассвете подложного дня
упадет, как на землю роса,
высочайшая власть на меня.

Почернел не растаявший снег
в неприязни и злобе к весне.
На кровати уснул человек –
а проснулся в чужой стороне.

За спиною звучат голоса…
Впереди полыхает заря.
Опадает на землю роса,
понимая, что падает зря.

Побурела на ветках листва,
перепуталось лето с зимой.
Пролетели не год и не два –
и вернули бродяжку домой.

Человек засиделся в гостях
на хмельной вечеринке у Муз.
И увидел, что свет – на костях,
и расторг несусветный союз.

Это сердце устало от слез,
от всего, что далось наперед.
Черной пленкою, как силикоз,
окрутило – дохнуть не дает.

Не пора ли писать эпилог?
Отвержением сделать ответ?
Превращается пол в потолок.
В пустоте гравитации нет.

1979

* * *

Тот, кого помнят, – позабыт.
Все, что не надо – позабыто.
Луна сияет. Город спит.
Пьет гордый мальчик из копыта.

Напился – и козленком стал.
Он статус получил: козленок.
Луна сияет. Город спал.
Лишь иногда зевал спросонок.

На этом сказочке конец.
Ехидна мачехина чара.
Не отрешится молодец
ни от конца, ни от начала.

Есть бремя жизни – есть весна –
есть память, верная, как сито…
Стоит над городом луна.
Пьет гордый мальчик из копыта…

1978

* * *

В свете ненастного дня
странная жизнь промелькнет.
Кто ненавидит меня,
тот меня лучше поймет.

Знает ошибки мои.
Помнит потери мои.
Страшен, как точка над «i»
или, как жало змеи.

Пусть ненавидят меня,
пусть понимают меня.
В свете ненастного дня
жизнь промелькнула моя.

1980

* * *

Заприте души на засов,
как запирают на ночь двери.
Мой снова найден смысл слов,
ведь был он временно утерян.

Снежинки с палец толщиной –
летят метровые обрезки.
Да кем же создан под луной
весь этот ужас богомерзский?

О чем зашел некстати спор?
наш спор о странном наважденье,
о неизвестном до сих пор
луны и солнца нахожденьи.

На что нам стылая зима
с ее безрадостной пургою?
Заборы, улицы, дома
занесены – и все другое.

Учти, Творец, Твою печать
подделал наш любезный идол.
Пора кончать! пора кончать!
Все ни почем, раз Бог не выдал.

1980

* * *

Еще надо приметам сложиться, совпасть
по причинам особого рода и ряда.
Еще яблоку с яблони надо упасть,
а для этого яблоне вырасти надо.

Еще надобе надо явиться на свет.
Еще выбор не сделан – и Вечность в запасе.
Еще нет ничего. И Творения нет.
Лишь Создатель и только Его ипостаси.

Но причины уже забродили в ряду,
восприимчивый хаос иначе подвижен.
И седой Садовод поливает в саду
сеголетние саженцы яблонь и вишен.

Вот, как смерч или молния, Ангел отпал –
канул в хаос, исчез в Мировом Океане.
Улыбнулся Садовник и лить перестал,
карандашиком сделав пометку на Плане.

Нет пока промежутка в «еще» и «уже».
Но в безвременьи ропот и гул нарастает.
Падший Ангел, укрывшись в безвредном уже,
на себе искушения опыты ставит.

Но еще ни предметов, ни живности нет.
Лишь тревога слышна в нарастающем гуле.
Только бродят причины сложенья примет,
по-над молчною Вечностью реют, как пули…

1981

* * *

Полная тишина.
Дворник у входа в мир.
Странные письмена
утренний дождик смыл.

Символ весны – метла.
Сизого утра рань.
Где – ты, добра и зла
водораздел и грань?

Море плебейских рож
переполняет двор.
Вот бы на них падеж,
глад бы на них да мор.

Вот бы пришла беда
сразу в разгар весны.
Я бы сказал: «айда» –
людям – «обратно в сны!»

Хватит. Оставим спесь.
Губ не протрешь до дыр.
Был он – и вышел весь,
этот крещеный мир.

Полная тишина.
Дворник, мотни метлой!
Да упадет стена
скуки смертельно-злой.

1980

* * *

Ночь морозна. Улица пуста.
Дрожь трясет и злые мысли бродят.
В наши зачаженные места
ниоткуда письма не доходят.

Беспрестанно тикают часы,
время – беспокойно и тревожно.
Можно взять билет до Бирюсы,
но назад вернуться невозможно.

Что ж мне, разъезжать по городам?
Сделаться залетным, тертым, битым?
Все равно отыщут по следам,
воротят к людскому общепиту.

Боже, что же сделалось со мной,
так недавно весело поющим?
Можно, я побуду под луной
все еще надежды подающим?

Может быть надежда, – та, одна,
в чудную реальность воплотится.
Вышла в небо полная луна,
с ней я тоже должен распроститься.

Или я расхожий пессимист,
шут лукавый, выдуманный, ложный?
Небо величаво. Воздух чист.
А назад вернуться невозможно.

1980

* * *

Ненависть или корысть.
Выпить и снова налить.
Черствою коркой загрызть,
горькою песней завыть.

Грусть, или, может быть, чернь.
Черное чувство конца.
Не досчитаемся черт
у дорогого лица.

Так и зароем – как есть.
Так и запомним его.
Злость, исступление, месть…
И никого-никого…

1980

* * *

К чему обиды, если надо жить?
Уже не рано, но еще не поздно.
Прошла любовь. С потребностью служить
ее предмету грустно и серьезно.

Оставила неяркое пятно
на памяти, печальную помету.
К чему обиды, если есть вино?
В вине же смысла не было и нету.

Я знаю, что когда-нибудь, потом,
когда невыносимо-тошно станет,
вот так и кончусь, сидя за вином,
– и Смерть придет, и за ноги утянет.

Вот вывод из того, что я умру:
в иронию, в бессмыслицу, в браваду,
короче, верю в страшную игру:
побед не надо, и обид не надо.

1980

дакументы