ЗАПРЕТНЫЕ ВЕРШИНЫ

…Снова и снова в зале повторного фильма проходит моя жизнь. Снова молодость и снова те же пожизненно связанные с нею вопросы: «Что было тем рубиконом, отрезавшим пути назад? Где был изъян: в исходном посыле или в способе его реализации? Заблуждался ли народ искренне или позволил себя обольстить, сам в том себе не признаваясь?»

Самая светлая пора моей юности пришлась на предвоенное время – именно к тому периоду обращены все мои «проклятые» вопросы. Приблизиться к ответам на них я вряд ли уже сумею, тем отраднее видеть мне попытки других сделать это. Ещё более внушает надежду, когда эти другие – люди молодые. Представленный на этом диске проект – одна из таких примечательных попыток. Ситуация с этими песнями и маршами по своей противоречивости сходна с моими мучительными вопросами. С одной стороны, именно эта музыка была знаковой частью нашей тогдашней жизни, а значит, и частью общего механизма продвижения страны к пропасти нацизма. С другой стороны, многие из этих песен были написаны за полтора века до обозначенных событий – в период антинаполеоновского освободительного движения и последующей борьбы разрозненных германских земель за объединение, корни некоторых – и в немецком музыкально-поэтическом фольклоре. Героико-патриотическая направленность этой музыки была с успехом использована и позже, иногда для встраивания в текущий контекст лишь переписывались слова. Значит ли это, что в тех песнях изначально скрыта была некая червоточина, на основании чего они, в большинстве своём, вершины музыкального искусства, и находятся по сей день под гласным и негласным запретом? Или дело здесь в чьём-то, а скорее, в нашем общем мотивированном или навязанном нежелании (или опаске) отделить зёрна от плевел? Должны ли мы сознательно отвергать несомненные достоинства произведения, созданного по заказу, либо инициированного духом и настроем всеобщеосуждённого впоследствии режима? Как сбалансированы здесь замысел и ответственность автора-художника и все перипетии последующей жизни его творения? …Перед нами ещё одна возможность задуматься и снять хотя бы часть вопросительных знаков, коими столь обильно оказался испещрён этот мой небольшой текст.

Карл Штюрмер, историк, музыковед

• -

• Тексты буклтов:

• «…Помню, в моей комнате висели белые воздушные гардины, полупрозрачные такие. Однажды, лет в семь-восемь, я проснулась утром, почему-то совсем счастливая. Было воскресенье, и я знала, что мы собирались с мамой и с отцом на прогулку в город, а жили мы тогда в пригороде Ганновера. Дни уже стояли совсем тёплые, и на ночь моё окно оставляли приоткрытым. Так вот, первое, что я увидала, открыв глаза, были те самые гардины и плясавшие сквозь них солнечные лучи, которые падали как раз на моего любимого плюшевого мишку с красным бантом. Дверь в мою комнату была притворена, но из-за неё до меня всё равно доносилась какая-то светлая бравурная песня – такая же, как то солнечное утро. Тогда я уже знала, что так поют солдаты. Я поняла, что это радио – оно стояло у нас в большой комнате на столике у стены, покрытое сверху кружевной салфеткой. Скоро я разобрала голоса мамы и отца. Они уже встали. Так я лежала некоторое время и слушала. Потом почувствовала, что сейчас что-то произойдёт. Слышно было только радио… Сердце моё замирало от предчувствия… И вот дверь тихонько отворилась, и вошла мама, а с нею – в полный голос – и музыка. Гардины вспорхнули, и солнце, вместе с мелодией, залило всю комнату. Мама, солнце, музыка – безотчётному моему счастью не было предела… Песня, что звучала тогда – самая моя любимая и сейчас, с ней я вспоминаю маму, отца и то моё счастье…»

   

  Эрна Нидермайер, Хильдесхайм

   

   

  «…Племянник нашей соседки фрау Райнхольд пел в хоре Вермахта. Имени его я не помню. Фрау Райнхольд очень его любила и гордилась им. Жила она совсем одна, муж её давно умер, а детей у них не было. Почти каждую субботу она пекла очень вкусные булочки, с корицей и маком, и звала нас вечером пить чай. Приходили обычно мы с мамой и братом, отец иногда тоже, если не был слишком уставшим. Радио у фрау Райнхольд, наверное, никогда не выключалось. Когда передавали военные песни, она замолкала на полуслове, прислушивалась и уверяла всех, что различает в общем хоре голос своего ненаглядного племянника. Я не очень ей верила. Но в некоторых песнях, помню, были места, где голоса звучали не совсем слаженно: кто-то вырывался вперед, кто-то запаздывал, и тогда даже я, наверное, смогла бы узнать кого-то знакомого. А ещё было несколько песен, где племянник солировал – вот там не узнать его было бы невозможно – и именно эти песни, конечно, были у фрау Райнхольд самыми любимыми. Одну я помню даже сейчас – там что-то про солнечное утро, цветущий во дворе шиповник и самую красивую девушку в городе… …Племянника я видала лишь несколько раз. Он был всегда занят, куда-то ездил и не мог часто навещать фрау Райнхольд. Она же говорила о нём очень много, всё рассказывала, какой он был в детстве, когда каждую субботу приходил к ней, и что ему тоже очень нравились её булочки…»

   

  Керстин Целлингер, Зигбург

   

   

  «…В тот день в нашем городе устраивался ежегодный легкоатлетический пробег. Принимать участие могли все желающие. У отца был приятель, звали его, кажется, Рольф или Ральф, и он участвовал в забеге. Для города это был целый праздник. Бегуны стартовали на площади у городской ратуши после торжественной речи бургомистра, а финишировали в большом парке на самой окраине, где мы часто гуляли с отцом по выходным. По времени весь пробег занимал часа два-три. На старт мы с папой в тот раз не пошли, а отправились сразу в парк, чтобы встретить Рольфа прямо на финише. По словам отца, Рольф был хорошим бегуном и потому должен был прийти одним из первых. Так мы с отцом и рассчитали. В парке уже было полно народу. Неподалёку от финишной черты размещался большой духовой оркестр, и энергичные марши сменяли друг друга без перерыва. День был ясный, но неожиданно холодный для середины осени. Скоро мы с отцом почувствовали, что начинаем замерзать, к тому же с залива стал подниматься ветер. Хотя первые бегуны уже финишировали, Рольфа всё не было. Мы боялись его пропустить и не отходили далеко от финиша, потому были всё время в самой гуще толпы и музыки. Вскоре, наконец, появился Рольф, он чуть прихрамывал – растянул немного связки, как позже выяснилось – но не сошёл с дистанции. Потом мы большой компанией пошли в пивную, там же, в парке. Тогда отец мне впервые разрешил попробовать пиво. Помню, мне очень понравилось… …Есть несколько моментов в моей жизни, которые встают перед глазами, когда я вспоминаю отца. Тот день – один из них: палевое осеннее небо, солнце у горизонта, хлопающие на прохладном ветру флаги, шумный народ вокруг, медь духового оркестра и весёлый отец среди своих друзей за длинным деревянным столом в жаркой пивной, где так вкусно пахло подкопчёными колбасками…»

  Фолькер Кох, Вильгельмсхафен

Бургхаузен, декабрь 2002
-
публикации о проекте:

«Белорусская газета», 26.05.03, № 19 (386), с.31

У «них» была Великая эпоха

Янка Грыль

Три CD, названные «Forbidden heights»/ «Запретные вершины», -- такова материальная составляющая последнего проекта Игоря Савченко. Автор приобрел известность как фотограф, однако в последние годы главным направлением его деятельности стал синтез искусств – фотографии, литературы, музыки. Отличительная черта творчества Савченко – интенсивный поиск точек соприкосновения различных видов и форм художественности, диалог с прошлым, диалог с культурой – отечественной и немецкой.

Этот диалог начался более 10 лет назад в фотографическом проекте «Мы говорим по-немецки» (1991). С одной стороны, безалаберно-широкий славянский менталитет, стремящийся упорядочить себя самое построением по ранжиру и административным восторгом, только умножающими бесформенность и беспорядок. С другой стороны, «сумрачный германский гений», который за педантичной логикой умозрительных конструкций и безукоризненным строем марширующих батальонов таит тот же духовный хаос. Наши культурные миры навязали друг другу (начиная от Л.Захер-Мазоха, О.Шпенглера, Ф.М.Достоевского) определенные штампы: «они» -- садисты, «мы» -- мазохисты, «они» -- метафизики, «мы» -- богоискатели, «немец обезьяну выдумал», а у нас «до сих пор ружья кирпичом чистят». Последние проекты И.Савченко «Nach Osten. Bewegt, doch nicht zu schnell» и «Искушения Сергеева» тоже с «немецким акцентом». К сожалению, должного резонанса у нас (в отличие от Германии) они не получили: искусствоведы с опаской отнеслись к «литературщине», литературоведы – к «визуальности».

Концепция «Запретных вершин», по признанию автора, оформилась при прослушивании записи концерта Брукнера в Берлинской филармонии 1942 г.: звуковой фон (живые шумы, шорохи, покашливания) навеял проблематику: человек внутри искусства и внутри истории. Собрав и отреставрировав с грамзаписей 30-х гг. 78 немецких походных маршей и военных песен, снабдив CD стилизованными под цвета и образы эпохи вкладышами с цитатами-воспоминаниями современников о том, как и почему воздействовала на души эта музыка, Савченко задал целый веер вопросов, ответы на которые насущно необходимы нашим культурам.

Когда приходит время Большого Стиля тоталитарного искусства? В какой степени шедевры Л.Рифеншталь (или С.Эйзенштейна) ответственны за Аушвиц (или ГУЛАГ)? Чей вердикт весомее – эстетики или истории? Что делать маленькому человеку в эпоху Большого Стиля? Тоталитаризм – это не только страх, это еще и соблазн, и если прошедшие денацификацию немцы освободились от его пут, то мы, так и застрявшие на перепутье соцреализма и китча, еще находимся в его власти.

«За музыку обидно,» -- говорит Савченко, соотнося ее с идеологией. Тоталитарные режимы 30-х интенсивно обменивались эстетическими ноу-хау: нашу «Все выше, и выше, и выше» немцы бесстыдно похитили для «Триумфа воли», но и мы не остались в долгу, сделав из их шлягера «кипучую, могучую» «Москву майскую». И когда в легендарном «Орленке» чувствуешь парафразы из не менее легендарного «Хорста Весселя» («Орленок, орленок идут Batallionen... У власти орлиной орлят Millionen…») или смотришь фото Международной выставки 1937 г., где А.Шпеер «останавливает» победный марш мухинских «Рабочего и колхозницы» выполненным в той же стилистике орлом III Рейха, становится не по себе. «У них» тоже была Великая эпоха – великая, прежде всего, по количеству жертв, до сих пор подсчитываемому всем человечеством.

По признанию художника, «Запретные вершины» «не преследуют ни политических, ни идеологических целей и ни в коей мере не являются ни пропагандой, ни оправданием нацизма. Этот проект есть лишь попытка заглянуть по ту сторону всем известных исторических событий». И взгляд этот во многом тождественен взгляду в зеркало: в фанфарах и расстрельных залпах чужой Великой эпохи мы неизбежно узнаем свою, оставившую нам в наследство мифы о вожде и народе, о тысячелетнем царстве всеобщего благоденствия, о массовом экстатическом единении в маршевых колоннах и лагерных бараках. Проект И.Савченко – не попытка обвинить искусство в соучастии в масштабнейших преступлениях против человечности, а вопрошание искусства и человека: как далеко они готовы пойти во имя идеи, как правило, приводящей к обнесенному колючей проволокой концлагерю. Германии и России их «Великие эпохи» стоили десятилетий национального покаяния и краха имперских амбиций. У нас, в маленькой, но гордой стране, по которой до сих пор воровато бродят призраки тоталитаризма и ксенофобии, этот исторический урок, к сожалению, еще не пройден.

Концепция/ Стилистика/ Резонанс: 5/5/1.

-

Этот художественный проект не преследует ни политических, ни идеологических целей и ни в коей мере не является ни пропагандой, ни оправданием нацизма. Этот проект есть лишь попытка заглянуть по ту сторону всем известных исторических событий.